Кланяюсь Вам очень и желаю всего хорошего. Поминайте меня в своих святых молитвах. Мне скучновато. Дамы, живущие в Pens<ion> Russe, обедающие со мной ежедневно, — это такие идолищи, что просто хоть караул кричи.
Видаете Ковалевского? Бываете в театре?
Ваш А. Чехов.
11/23 дек.
* вышло «ведьмы».
На обороте:
Mademoiselle A. Khotiaïntsoff. 27 rue Jacob, Paris.
2185. В. М. ЛАВРОВУ
12 (24) декабря 1897 г. Ницца.
12 дек.
Милый Вукол, повестку на книгу я получил вчера вечером, письмо твое — сегодня вечером. Ответ мой пойдет завтра 13-го, если только по случаю праздников (завтра здесь Рождество) на почте не произойдет задержки. Возвращаю не всю книгу, а лишь два первых листка; делаю так, а не иначе, потому что здесь на почте не принимают русских печатных произведений, посылаемых в Россию. Когда ты подаешь заказную бандероль, то тебя спрашивают, не русская ли эта печать (caractère russe), и если русская, то тебе ее возвращают и ты с конфузом удаляешься. Это одно из благ d’alliance franco-russe. Конечно, я мог бы послать книгу в виде письма, но это обошлось бы очень дорого, гораздо дороже, чем выручат за нее в Ельце.
Как твое здоровье? Что нового? Я живу себе, ленюсь, жду. Погода здесь чудесная. Поклонись Софье Федоровне и Виктору Александровичу.
Да хранят тебя небеса от напастей. Будь здоров, весел и покоен. Не забывай.
Твой А. Чехов.
Чтобы не измять листков, кладу их в конверт, добытый в фотографии. Вклей их осторожно гуммиарабиком.
2186. Ал. П. ЧЕХОВУ
12 (24) декабря 1897 г. Ницца.
12 дек.
Ну, нашивай лубок, куда следует, недостойный брат: опять поручения! Во-первых, на днях приедет в Петербург проф. Якоби, который передаст посылки: два места на имя Суворина для передачи тебе, одно место («La lettre à la jeunesse» и альманах «La famille») — на твое имя. Сии посылки, не медля, ревностно и с молитвой, возьми и, по примеру прочих, отправь в Лопасню Маше. Надо слушаться. Во-вторых, сбегай в книжный магазин «Н<ового> в<ремени>» и спроси, хорошо ли они торгуют и отчего они не шлют мне «Календарь для врачей», давно уже мною заказанный. В-третьих, когда будешь получать у девицы гонорар за пьесы, то имей в виду, что в этом сезоне, кроме «Иванова», шел еще «Медведь».
Погода чудесная, тепло, клопов нет, но начинаю все-таки поскучивать; трудно здесь работать и не с кого взыскивать, — и время течет бесплодно.
На праздниках жду от тебя поздравительного письма, а засим, пожелав вам и вашему семейству, остаюсь
Ваш брат и благодетель
А. Чехов.
Нового ничего нет.
2187. Н. И. ЗАБАВИНУ
14 (26) декабря 1897 г. Ницца.
Многоуважаемый Николай Иванович, позвольте поблагодарить Вас за Ваше милое письмо, которое, кстати сказать, пришло позже, чем Вы рассчитывали, так как я давно уже не в Биаррице, а в Ницце. Вот мой адрес: «Monsieur Antoine Tchekhoff, Pension Russe, Nice». Скоро праздники, поздравляю Вас и жалею, что не могу поздравить лично. Дни стали прибавляться — и с этим тоже поздравляю, так как солнце повернуло на весну, которую Вы так любите. Я ведь храню то письмо, в котором Вы описали прошлогоднюю тягу.
Ну, будьте здоровы и благополучны.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов.
97 14/XII.
На обороте:
Николаю Ивановичу Забавину.
Лопасня, Московск<ой> губ., село Новоселки. Russie via Moscou.
2188. А. С. СУВОРИНУ
14 (26) декабря 1897 г. Ницца.
14/XII.
Сегодня уезжает отсюда в Петербург худ<ожник> Якоби. Я дал ему посылку, он доставит ее Вам, а Вы, пожалуйста, передайте брату Александру. Я всё покупаю французские альманахи и календари. Что это за прелесть! За франк дают целую книжищу, полную карикатур и всяких полезных сведений и анекдотов. Издают дешево и сердито.
Нового ничего нет. Не помню, писал ли я Вам о болезни доктора Любимова, которого Вы знаете. У него двусторонний плеврит и воспаление сердца. Положение серьезное. Что же касается моего здоровья, то болезнь моя идет crescendo и уже, очевидно, неизлечима: я говорю о лени. Лень изумительная. Во всем же остальном я здоров, как бык. Накопилось много работы, сюжеты перепутались в мозгу, но работать в хорошую погоду, за чужим столом, с полным желудком — это не работа, а каторжная работа, и я всячески уклоняюсь от нее.
Получаю «Новое время», спасибо от всей души. Только зачем, зачем Жан Щеглов пишет эти фельетоны? Он увяз, совершенно увяз.
Не пора ли мне домой? Все жду Ковалевского, поедем вместе в Африку. Постараюсь заехать как можно дальше, и чтобы это мое путешествие, хотя немного, походило на труд, а то, право, становится уже совестно. Смотрю я на русских барынь, живущих в Pension Russe, — рожи, скучны, праздны, себялюбиво праздны, и я боюсь походить на них, и всё мне кажется, что лечиться, как лечимся здесь мы (т. е. я и эти барыни), — это препротивный эгоизм.
То, что писалось и говорилось по поводу смерти Додэ, умно и изящно. Даже Рошфор написал хорошо. Да, великие мы таланты, мы всечеловеки и из нас «прет», но умри Лев Толстой, и написать статью некому. Напишут публицисты, а беллетристы, с Григоровичем и с Боборыкиным во главе, только почешутся. Надо бы молодых литераторов командировать за границу учиться, ей-ей надо бы.
Анне Ивановне, Насте и Боре нижайший поклон. Будьте здоровы и благополучны.
Ваш А. Чехов.